XI
Клир во главе с папою, "вечным началом" и видимым основанием единства, в коем "заключена сила и крепость всей церкви" — видимый обладатель и распределитель Божьей благодати и хранитель и толкователь истинного учения. Истина же в полноте своей не может быть выражена в отвлеченных положениях, в догмах, а должна воплотиться в дела. Только в этом случае она явит себя, как вселенская, как католическая истина. Следовательно, и учительская деятельность иерархии, а особенно, как в достаточной степени уже показано нами, католической иерархии необходимо должна быть научением жизненным, т. е. руководством по началам Божьей истины всею жизнью всех христиан. Так учительствующая и спасающая благодатно церковь открывается нам, как церковь пастырствующая и правящая. В церкви, говорит "Римский катехизис", две части. Одна — церковь торжествующая, другая — церковь воинствующая. Церковь торжествующая — "светлейший и счастливейший хор блаженных духов". Церковь воинствующая — общество всех верующих на земле. Она воинствующая, потому что должна бороться со злом: с миром в его греховности, с плотью греховною, с сатаной. И для этой борьбы необходима военная дисциплина, железная организация и правящего клира, и мирян. Такой вывод неизбежен, если вообще должна существовать видимая церковь и нужно стремиться к устроению ее на земле. Одной пассивной веры во всемогущую силу Божьей любви недостаточно, потому что благодать Божия (а любовь и есть эта благодать) действует лишь при усилиях свободной воли.
Церковная власть (potestas ecclesiaatica) носит, по словам "Римского катехизиса", двойственный характер: она власть чина (potestas ordinis) и власть юрисдикции (potestas iurisdictionis). Власть чина дает право не только совершать евхаристию, но и приуготовлять души людей к ее приятию и охватывает все, что каким бы то ни было образом связано с евхаристией. Власть юрисдикции всецело заключена (tola versatur) в "мистическом теле Христа", т. е. в церкви. Ею священство "управляет" христианским народом, "умеряет" и "ведет" его или направляет к вечному блаженству. Епископы и священники — истолкователи и посредники, вестники Божьи, именем Бога научающие Божественному закону и правилам жизни, и "по справедливости именуются они не только ангелами, но и богами". Епископов, как преемников апостолов, Дух Святой поставляет "управлять" церковью Божьей: на них, как обладающих правом поставления, покоится вся иерархия, на них же основывается и благодатное спасение всех христиан, потому что им одним дано право совершать таинство конфирмации.
Но истинное основание единой власти в церкви заключено в краеугольном камне ее — в наместнике Петра. Христос передал Петру, а в лице его и всем его преемникам первенство или примат в церкви, не только первенство власти учительской и благодатной, но и первенство юрисдикции (primatum iurisdictionis). Папа — "наследник князя апостолов", "истинный викарий Христа", "глава всей церкви", "отец и учитель всех христиан", обладающий полнотой власти управления вселенскою церковью. Церковь только тогда единое стадо Христово, когда един ее пастырь, когда власть его непосредственно получена от Бога и все обязаны подчиняться ему не только в делах веры и нравственности, но и в делах церковной дисциплины и церковного управления. Папа — "верховный судья всех верующих", не связанный ни зависимыми от него епископами, ни вселенским собором, решение которого он утверждает. Одним словом, папа обладает "plena et suprema potestas jurisdictionis in universam ecclesiam". В силу "примата юрисдикции" у папы власть высшего управления церковью, в которой он связан только догмой и божественным правом и которая выражается в высшей законодательной и административной, судебной и дисциплинарной власти, в праве организации и управления всею благодатною деятельностью церкви. Внешне папская власть выражается в "примате чести" (primatus honoris). Папу именуют блаженнейшим или святейшим отцом (beatissimus или sanctissimus pater), верховным первосвятителем (pontifex maximus, summus pontifex), папою. Он носит инсигнии — тиару (или triregnum), т. е. тройную корону, паллий и прямой посох (pedum rectum). Верующие обязаны выражением ему внешних знаков почитания (adoratio): государи целуют ему руку, все остальные — ногу.
Долгим путем исторического развития римская церковь достигла стройной и мощной организации. Клир является послушным, но и деятельным орудием в руках главы церкви. Даже монашество, в зачатках своих стремившееся к отдельному бытию, стало органом церкви, служащим целям нравственного воздействия на мирян (созерцательно-аскетические ордена), управления их жизнью (деятельность нищенствующих орденов), развития в лоне церкви абсолютных ценностей (научная деятельность монашества) и устроения всей земной жизни на началах нравственного идеала и Божьей любви (миссионерская, каритативная и пастырская деятельность). Духовенство, глубоко проникая в жизнь, в то же время резкою гранью обособлено от мира, как церковь правящая, выделяемая более суровою жизнью (безбрачие), особым культом (бревиарий, причащение под обоими видами). Но и религиозно-моральная жизнь мирян введена в рамки определенной дисциплины, направляемая предписаниями совершения необходимых молитв, еженедельного посещения мессы, постов, чтения благочестивых книг, и, особенно, исповеди. Предусматривая разные степени религиозности, католическая церковь устанавливает целый ряд братств мирян, братств, преследующих преимущественно религиозно-моральные цели.
Из идеи управления церковью и сознания ответственности за это управление вытекает вмешательство правящей церкви во все стороны жизни. Исповедь и проповедь охватывают сферу догмы и нравственной жизни. Наряду с ними необходим ряд предохранительно-запретительных мер. И этим объясняются запрещение мирянам чтения Библии, цензура книг и внесение в "Индекс запрещенных" тех, которые могут опасно повлиять на религиозно-нравственную жизнь, папские буллы, предписывающие определенное отношение к тем или иным явлениям умственной жизни, осуждающие пантеизм, материализм, модернизм и т. д. Насколько глубоко проникает в жизнь вмешательство церкви, показывает следующий пример. В 1889 г. апостольская кафедра признала недозволенным умерщвление плода во чреве матери, даже если это умерщвление может спасти ее жизнь (tuto doceri non posse licitam esse quamcunque operationem directe occisivam foetus, etiamsi hos necessarium foret ad matrem salvandam). Один врач ("Titius medicus"), неоднократно прибегавший для спасения жизни родительницы к совершению аборта, обратился к своему епископу, а тот к Льву XIII за разъяснением, допустима ли подобная операция в тех случаях, когда действия оператора "сами по себе и непосредственно клонятся не к тому, чтобы умертвить плод в лоне матери, а только к тому, чтобы явился он, если это возможно, на свет живым, хотя бы и обреченным на смерть в ближайшее время, как совершенно недоношенный". Ответ Льва XIII был отрицательным (1895 г.).
Но тут перед нами и всплывает по-видимому неразрешимая в условиях земного существования проблема. — Допустимоли со стороны церкви правящей принуждение? Ведь всякое руководство жизнью, всякое проявление власти уже предполагает принуждение. Управляя, церковь должна что-то предписывать и что-то запрещать, и она бы не была церковью правящей, если бы не проводила в жизнь своих повелений и запрещений, т. е. воздерживалась от всякого принуждения. Тогда она в лучшем случае была бы советчицей, но даже не учительницей в делах веры и жизни. Ведь предписание верить во что-нибудь, что-нибудь признавать за истину, предписание так, а не иначе действовать в Боге, уже принуждение, хотя и в форме морального давления. Признание чего-либо недопустимым и неприемлемым для христианина есть моральное давление, принуждение всею силою авторитета истины. И как возможно без принуждения
воспитание? Всякое воспитание — принудительное по самому существу своему введение воспитуемого в круг известных идей и навыков, внушение истин веры и жизни, что справедливо и для самого "светского", самого "свободного" воспитания. Нельзя построить никаких человеческих отношений, отказываясь от принципа принуждения и доводя этот отказ до логического его конца. В церкви торжествующей принуждения нет, так как благодать нисколько не противоречит свободе, а напротив — только и возможна при условии свободы, так как свобода мыслима лишь в царстве благодати. И легко понять эту свободу в церкви торжествующей. Действительно, будет ли принуждением признание истины, когда истина очевидна? Неужели свободен только тот, кто не хочет признавать за истину очевидной истины? Не раб ли он в последнем случае, раб незамечаемого, может быть, им самим влечения лжи и греха? Разве принуждение полное признание истины, т. е. осуществление этого признания в жизни, и следование естественному стремлению своей воли к добру? Но ведь, если истинная церковь существует видимо, в ней, в этой церкви воинствующей, должно быть то же самое, то же гармоническое соединение благодати и свободы. И принуждение в ней только видимость, обусловленная неполнотой знания и властью зла. Отличие видимой церкви от церкви торжествующей не в том, что в первой принуждение, а во второй свобода, а в том, что в первой свобода и благодать борются с греховностью и ложью, во второй же нет ни греха, ни лжи. Моральное воздействие и воздействие истины ощутимы, как моральное давление, только потому, что противних подъемлются из глубин греховности силы зла и лжи.
Воспитание церковью верующих должно быть понимаемо, как явление им истины и устранение заволакивающих эту истину лжи и греха. Тут не насилие над свободной волей
— воля по природе стремится к добру — и над разумом
— разум по природе стремится к истине — а освобождение воли и разума от оков лжи и греха, проявляющееся как насилие над греховным. Даже и это устранение греховности насилием кажется только потому, что никто не смотрит на положительную сторону акта церкви — на утверждение истины, никто не хочет понять, что устранение лжи только естественно-необходимое, самопроизвольное следствие утверждения истины. Крещение неразумного младенца может казаться вопиющим насилием. Но ведь в мире умопостигаемом, в невидимой жизни церкви воля всех, единых с этим младенцем в существе своем, в Адаме, жаждет избавления его, утверждения его свободы, т. е. освобождения ее от рабства греху, а вместе с ними и сам он этого жаждет. Если же не жаждет и стремится к обособлению, а не к соединению, то и крещен не будет, т. е. родится среди язычников или умрет, не получив святого крещения. И здесь акт видимой церкви, поскольку она истинна, только кажется ничем не объяснимым произволом и насилием. Лишая того или иного христианина или некоторую совокупность христиан благодати таинств, церковь только обнаруживает такое объективное состояние их воли, что для них недейственна Христова благодать во всем богатстве и разнообразии ее проявлений. Это несомненное давление, но давление путем указания на объективный факт. Отлучая от себя, церковь равным образом лишь констатирует факт отпадения отлучаемых от единства всего во Христе. Разумеется, акт отлучения или какой-либо иной дисциплинарной меры, ограничивающей участие христианина во вселенском единстве, есть акт самой церкви, т. е. совокупной и единой воли всех христиан. Но иначе и быть не может; для разрыва связи между церковью и личностью требуется согласие обеих сторон, обоюдное действие. Человек не может разорвать свою связь с церковью вопреки ее воле, а церковь не может извергнуть верующего из своего единства без осуществленной в учении и жизни воли его, и таинственным образом акт индивидуума и акт церкви одно и то же. При этом особый характер акту церкви придает его воспитательный смысл. Даже отлучение является временною карой — указанием на то, что разорванные узы должны быть заменены новыми и что ушедшему из церкви она сама широко раскрывает двери покаяния.
Церковь живет во благодати и благодатною силою своею преодолевает неумолимые, бесстрастные законы природы и земной жизни. Для члена церкви Христовой неизбежные последствия греха и нарушения объективного закона ослабляются и становятся избежимыми: ему и здесь дарует свободу благодать. Отлучая человека, церковь принуждена предоставить его самим фактом отлучения власти необходимого мирового закона, власти жестоких человеческих установлений. Здесь церковь бессильна помочь, так как благодатное преодоление закона возможно лишь в ее лоне. Она может еще возносить Богу мольбы за душу грешника в надежде на бесконечное милосердие Божие, но она бессильна остановить неумолимый ход событий и спасти подверженное ему тело. Отлученный вне власти церкви, он во власти мирского, светского общества и государства. Актом отлучения церковь передает его в руки светской власти, действующей по своим законам, которые редко и частично совпадают с законами Божьими. Общество и государство не просветлены еще воздействием церкви и медленно им просветляются. Даже цели Божественные государство пытается осуществить путем человеческих и даже дьявольских средств. Так, не только в средние века, но еще и в новое время карою государства за ересь была смерть. И поскольку государство прошлых эпох, как и государство нынешнее,— естественное осуществление мирового закона необходимости, т. е. создание греха и безблагодатного человека, постольку и в смертной казни еретиков следует видеть временное, историческое выражение этого неумолимого закона. "Ересь,— пишет сын своей эпохи Фома Аквинский,— есть грех, за который виновный не только должен быть отлучен от церкви, но и изъят из мира смертью... Если еретик упорствует в своем заблуждении, то церковь, потеряв надежду на его спасение, должна заботиться о спасении душ других людей и отсечь его от себя путем отлучения. А затем она предоставляет его светскому судье, дабы он изгнал его из этого мира смертью". Таким образом, даже в акте предоставления человека закону необходимости и греха заключена забота о благе всех. "О благословенное пламя костров,— восклицает Лев XIII в 1895 г.,— коим путем — изъятия ничтожнейшего числа лукавейших людишек — исторгнуты из пропасти заблуждения и вечного, может быть, осуждения сотни и сотни толп людей, коим само гражданское общество пребыло счастливым и нетронутым, укрепленное воински в течение веков против разрушительных войн, внутренних несогласий и кровопролитий! О пресветлая и досточтимая память выделяющегося разумностью своей ревности и неодолимой добродетелью Фомы Торквемады, который, постановив, что не следует принуждать крестить иудеев и неверных, вместе с тем давно предусмотрел, что следует спасительным страхом удерживать от отпадения иудействующих, принявших крещение!.."
Так в основаниях католичества заложено оправдание "Святейшей Инквизиции". Однако здесь более чем где бы то ни было надо точно проводить грань между идеей католичества, ее условно-историческим выражением и фактами истории. Только отлучить от своего единства может церковь, только указать всем на неизбежные последствия такого отлучения в смысле подверженности отлученного закону необходимости. Передавать грешника в руки светской власти церковь не может — пусть сама светская власть хватает изгнанного из церкви, пусть сам неумолимый закон природы овладевает им. Разумеется, поскольку мы под "передачей в руки светской власти" подразумеваем неизбежное последствие отлучения, постольку передача возможна. Но если представитель церкви передает грешника государству в буквальном смысле этого слова, если он "передает на смерть", он сам соучастник убийства, сам осквернен преступлением и в этом отношении не представитель истинной церкви. И Фома Аквинский в приведенном выше тексте искажает католическую идею, и папа Лев XIII покрывает апостольской мантией пролитую представителями церкви кровь. Не благословлять, а благословлять и проклинать пламя костров, не умиляться, а ужасаться перед памятью Торквемады должен наместник Христов.
Католическая церковь часто переходила неуловимую границу любви и ненависти. Ее представители, епископы, инквизиторы и папы запятнали себя тяжкими преступлениями. Они "передавали на смерть", на костер. Они указывали светской власти, как поступать с еретиками, лицемерно потом умывая свои руки. В застенках инквизиции они сами приказывали палачам терзать тела несчастных пленников и вымогали ужасом и пытками часто не истину, а ложь. Они кощунственно старались доказать, что смерть Христова и пролитая Им кровь не могли искупить мира. Воспаленная мысль инквизиторов изобрела такие пытки, такие казни, перед которыми смертная мука Христова могла показаться радостной и безболезненной кончиной. Этим они совершили величайший грех перед Истиной и перед матерью церковью: внеся соблазн и кровью жертв, часто жертв невинных, залив края белоснежной одежды непорочной Невесты Христовой. Не заветы Христа руководили ими, а завет диавольский: "Падающего толкни", и они толкали падающего грешника в пламя костра.
Вспомним о том, что отлучение вместе с тем и мера воздействия, и о том, что в мельчайшей частице человеческого естества, человеческого духа и плоти добро борется со злом. И тогда нам станет ясным, что церковь, отлучая грешника, должна во имя добра постараться оберечь в нем все доброе, предохранить это доброе от зла, потому что оно еще не потеряно для церкви и "Бог не хочет смерти грешника, но да обратится и живет", потому что он не перестал быть членом церкви, не уподобился язычникам, а стал только несовершенным членом ее. Посылавшие еретиков на костер видели доброе только в душе, о которой они и молились. Но ведь католическая церковь приемлет и душу и плоть, стремится освятить всего человека. Почему же тогда не молиться и за плоть еретика, не стараться предотвратить для него телесные последствия греха, хотя бы в пределах человеческих усилий, потому что благодать для него не действенна? И борясь со злом церковь воинствующая обязана бороться со злом и в мире необходимости, и в государстве, а не поощрять государство к новому обнаружению дьявольских живущих в нем начал.
В истории инквизиции ярче всего встает перед нами человеческое в недрах самой церкви, яд, отравляющий отдельные ее члены. Но те же соображения применимы и к другим сторонам деятельности видимой церкви, представители которой нередко обуреваемы были стремлением к насилию, принуждению и лукавству. Развитая выше католическая идея по существу своему глубока и неоспорима, но воплощается она в жизнь людьми и далеко не всегда благодатно. Погружаясь в мир зла, дабы возродить его, пронизывая всю ткань человечества, т. е. избирая "второй", более длинный путь к идеалу, на каждом шагу, каждый момент встречаясь с противоборством зла, католическая идея невольно и неизбежно покрывается налетом зла и искаженно воспринимается самими ее носителями. Это все та же проблема святости видимой церкви, несмотря на грехи ее членов, истинности ее учения, несмотря на возможность в нем заблуждений, непогрешимости папы в делах веры и нравственности, несмотря на погрешимость его суждений — одним словом, проблема видимости церкви при ее невидимости. Этих противоречий не устранить. Их можно преодолеть только верою в неосуществимость на земле единой видимой церкви или верой в ее осуществленность, т. е. в святую единую католическую и апостольскую церковь, видимая глава которой папа.
XII
Мы видели, что католическая церковь, как католическая или вселенская, стремится охватить всю жизнь человечества во всех ее проявлениях. А поэтому она должна включить в себя и государство. Всякий получивший крещение уже по одному этому, входя в единство Христово, подчиняется папе, становится его подданным. Во всех своих действиях он должен руководиться указаниями истинной церкви и ее главы, так как нет ничего религиозно и морально безразличного. Но в то же самое время христианин является членом другого, земного союза, в который входят и язычники и еретики, который ставит себе нерелигиозные цели. Возможны ли, впрочем, такие цели, с точки зрения католика? — На этот вопрос ответ может быть только отрицательным. У христианина, у католика все цели должны быть религиозными, и все его цели положительно или отрицательно религиозны. Следовательно, и государственный союз католичество может понять только религиозно.
Идеал католичества, идеал града Божьего или церкви Христовой заключается в том, чтобы Бог был всяческим во всех, чтобы церковь Божия объяла все, включила в себя все. С точки зрения государственного бытия это идеал теократии, причем уже второстепенный вопрос, каковы будут формы Боговластия: будет ли государственными и общественными делами управлять клир, возглавляемый папою, или папа установит параллельно клиру другую, светскую иерархию. Возможно даже, что глава светской иерархии будет помазанником Божиим, но и в этом случае он должен быть подчиненным папе, как христианин и исполнитель Божьего закона, толковать который может только папа, а власть духовная не ограничивает себя в праве вмешательства во все дела государственные и общественные. Насколько неизменен теократический идеал, настолько же изменчивы формы, в которых он может выражаться, осуществляться и приближаться к осуществлению.
Фактически человеческое как будто обособлено от Божеского, и государство как будто обладает своею особою сферою. Но это только так кажется и кажется потому, что далеко еще не осуществлено единство всех во Христе, велико неведение истины и сильна греховность. — Царство благодати не сменило еще всецело царства закона и необходимости.
В языческом обществе и языческом государстве церковь могла сравнительно легко огораживаться от них, хотя церковное отделялось от государственного в сознании каждого отдельного христианина, вопрос о Божием и кесаревом возникал каждую минуту, на каждом шагу. Отвергавшие все греховное и стремившиеся замкнуться в Божеском отцы церкви могли легко усматривать в государственном и в государстве только зло, считать государство градом дьявола. Однако это было лишь весьма естественным, но в корне неправильным ограничением кафоличности церкви, проявлением преувеличенной аскезы воздержания. И уже в ранней церкви в связи с учением стоиков были выдвинуты идеи естественной нравственности, естественного права, а государство было понято, как необходимый продукт человеческой природы, в себе благой, но искаженной грехом. Благодаря этому государству могла быть поставлена религиозная цель приуготовления людей к царству благодати. На той же точке зрения стоит и современное католичество и на иной стоять не может ни теперь, ни в будущем. Папа Лев XIII в одной из своих энциклик ("Diuturnum illud", 1881 г.) пишет: "Сама необходимость принуждает к тому, чтобы во всяком сообществе и соединении людей были начальствующие, дабы общество, лишенное своего начала или главы, не распалось и не встретило препятствия к достижению той цели, ради которой оно родилось и основалось", т. е., конечно, ради осуществления града Божьего на земле. В государстве, несомненно, много злого и дьявольского, обусловленного греховностью, порчею человеческой природы, много условного и преходящего, как, по словам того же папы, таили иная форма правления. Но сам принцип государственности или власти (ius imperandi) исходит из Бога, как своего "естественного и необходимого начала". И признавая государей помазанниками Божьими, церковь только последовательно выражала эту идею.
Таким путем возникает проблема взаимоотношения двух богоустановленных властей, проблема по самой природе своей временная, так как государства светские должны раствориться в теократическом едином государстве, но тем не менее чрезвычайно острая и живая. В разрешении ее следует строго различать принципиальную сторону от фактической или исторической. С принципиальной точки зрения светская власть должна быть утверждаема папой и руководствоваться в своей деятельности его предписаниями, и оправдание светской власти заключено в служении ее религиозным целям. — Само папство не может извлекать меча, казнить ослушников, действовать человеческим принуждением. А для того, чтобы общество не распалось и могло выполнить свою цель, цель религиозную, временно должно пасти людей лозой железной, воздействовать на них принуждением человеческим, угрожать карами, одним словом — осуществлять закон безблагодатной природы. И папству же должна принадлежать власть низлагать государя в случае вредоносности его для церкви и ее целей как в пределах его политической деятельности, так и в пределах его жизни по закону Божьему. Так и смотрело на свою задачу средневековое папство, да и Лев XIII в упомянутой выше энциклике как бы повторяет средневековую идею: "Первосвятители римские, при установлении Священной Империи, по особливому основанию (singulari ratione) освятили политическую власть".
Нам уже не раз — и тут мы переходим к фактической стороне проблемы — приходилось наблюдать, как трудно различить Божеское от человеческого и в сфере индивидуальной религиозной морали, и в сфере действия церкви в мире. Эти наблюдения подтверждаются и в данном случае. — Средневековым папам не удавалось точно определить и отделить сферу своего церковного права, сферу чисто церковных целей. Вместо того, чтобы предоставить государям свободно действовать и применять средства принуждения, поскольку это не противоречит велениям и целям церкви, вместо того, чтобы ограничить свою власть сферой Божеского, папы сами хватались за меч и бурно вторгались в безблагодатную область. Они склонны были понимать свою власть над государями, как власть той же, мирской природы, стремились превратить себя в сюзеренов, а государей в своих вассалов и ради земных целей своего папского государства или вотчины св. Петра воевали и вели дипломатические переговоры, как светские владыки. Вместо того, чтобы благодатно перерождать мир и растворять в себе светское государство, церковь стремилась его поглотить и сама ему уподоблялась. Это продолжалось вплоть до уничтожения папского государства, а в остатках своих сохраняется и теперь. Папа все еще претендует на положение светского государя, кардиналы все еще приравниваются к принцам крови. Но, с другой стороны, во имя основной идеи католичества мы отказываемся признавать точным выражением ее учение о равенстве обеих властей ("utraque est in suo genere maxima") и видим в нем искание умаляющего церковь компромисса.
Но католической церкви приходилось переживать и периоды угнетения ее светскою властью. В поздней римской империи, а временами и в средние века папа стоял во главе епископата, и, как всякий епископ, подчинялся иногда даже в религиозных делах светской власти. Григорий Великий, послав протест против нарушающего Божий закон закона императорского, тем не менее исполнил волю императора и опубликовал его, воздавая кесарю кесарево. Однако очевидно, что подобное положение главы христианского мира невозможно. Папа, стоящий во главе государей, как духовный их отец, как руководитель их даже в государственных делах, поскольку эти дела затрагивают интересы церкви, и принципиально и практически должен во всех отношениях быть независимым от светской власти. Иначе он будет стеснен в выполнении своих обязанностей пастыря, учителя и правителя церкви Божией.
Но как можно обеспечить такую независимость папства? В VIII веке, угрожаемое догматическою зависимостью от византийских императоровили полною зависимостью от наводнявших Италию лангобардов, папство пришло к идее собственного государства. Это существовавшее с 754 г. по 1870 г. государство сыграло свою роль в темные века господства грубой силы, обеспечивая папству известную независимость. Но оно же втянуло папство в земные интересы и более всего другого способствовало тому смешению Божеского с греховным в самой церкви, о котором мы говорили выше. Опираясь на свое государство, папство стремилось к подчинению себе в мирском, государственном отношении других государей и империи, действуя мечом и дипломатией. Папа Юлий II не хотел, чтобы Микеланджело ваял его статую держащею в руках Библию: "Лучше дай мне в руки меч!" Другие папы доходили до полного забвения религиозных задач церкви, до готовности вести переговоры и заключать союз против христианских государей с турками. И в силу смешения в папе-государе Божеского с человеческим чрезвычайно трудно юридически определить природу папского государства. Несомненно до 1870 г. папа обладал правами суверена в своей области, правами, признанными со стороны других государей. Но сама-то папская область рассматривалась и рассматривается папством, как "вотчина Св. Петра" (patrimonium S. Petri). И в протесте своем против отъятия у него итальянских областей и Рима Пий IX (1 ноября 1870 г.) говорит о "владениях" и "священных и нерушимых правах апостольской кафедры". Папы рассматривают акт итальянского правительства, как акт грабежа, как захват имущества церкви (occupatio bonorum ecclesiae), что создает папскому "государству" какое-то промежуточное юридически положение между государством в собственном смысле этого слова и частным имуществом ап. Петра. Еще сложнее вопрос о том, является ли папа государем после лишения его светской власти. Нам кажется, что этот вопрос следует решить отрицательно. Но суть дела не в том, государь папа или не государь, а в том, достаточно ли обеспечена независимость папы. Изданный итальянским правительством "Закон о гарантиях", как внутренний закон итальянского королевства, так же не может обеспечить этой независимости, как не может, признавая за папой некоторые прерогативы государя, сделать его государем, если он таковым не является. Выходом из затруднения мог бы быть только международный акт, неприемлемый до сих пор для итальянского правительства. Но и таким актом еще бы не был решен вопрос о фактической независимости папы.
***
Наша задача может считаться оконченной. Мы не стремились к полному изложению католического учения, ни, тем менее, к изложению истории католической церкви, поставив себе целью выяснить то, что можно назвать духом католичества или идеей его. Предвидим много недоумений и порицаний. Позитивисты — их, к сожалению, еще много, но не для них написана эта брошюра — обвинят автора в мистическом тумане. Православные сочтут его труд проповедью истинности католического учения, протестанты признают его доводы софистикой, а католики, вероятнее всего, обвинят автора в ряде еретических положений. А между тем, автор хотел бы гордиться своим беспристрастием и определенно заявляет, что не ставил себе никаких полемических или апологетических целей. Нельзя подходить к попытке понять и оценить религию без понимания существа религиозного, как бы мы потом это существо не оценивали: дело личного опыта и веры решать вопрос о ценности религиозного. Но понять католичество можно только допустив, хотя бы лишь на время этого понимания, абсолютное значение религиозной истины. Далее — для понимания его необходимо оценить религиозное значение проблемы о видимости единой истинной церкви и допустить, хотя бы с указанной уже оговоркой, положительное ее решение. Больше допущений не надо; все остальное представляется стройным логическим или, скорее, метафизическим целым, организмом удивительной красоты и жизненности, вызывающим помимо всяких посторонних соображений чувство невольного благоговейного восхищения. Конечно, изображенное выше католичество не есть католичество в себе, а католичество в индивидуальном преломлении и освещении, по необходимости ограничивающем его полноту и богатство. Но иначе его охарактеризовать и невозможно. Католичество вечно растет и раскрывает свои тайны и в тайнах себя. Мертвая, безблагодатная (в смысле отсутствия дара благодати, "donum superadditum") природа все более и более пронизывается и преображается благодатью. На наших глазах созидается превышающее всяческую красу тело Христово, уже созданное и завершенное в тайном сверхсовременном бытии, во времени обожающего мир Божества.
1. Все цитаты из энциклики Пия Х даны по переводу гг. Д. Муретова и И. Селихановича в сборнике "Современные течения религиозно-философской мысли во Франции". Птр. 1915.
